Игра в девять записок в городе Санкт-Петербурге

[petitechat]

Я боюсь – вдруг ты окажешься в Петербурге без меня, и я не буду водить тебя по моим любимым улицам, пугать теми загадочными дворами, которые произвели на меня тягостное впечатление. Не посмотрю в твое лицо, когда ты впервые увидишь закат солнца на Финском или ломающийся посередине освещенный огнями Дворцовый мост. (Этот еженощный праздник разведения мостов никогда не надоест даже местным жителям). Не услышу твои взволнованные или уставшие слова о том, что значит для тебя этот город. Наверное, я просто беспокоюсь, что ты неправильно поймешь Питер. Неправильно – значит, увидишь не таким, каким хочу показать его я. А потом уже и меня понимать перестанешь. Поэтому я и затеяла специально для тебя эту игру в «Девять записок»: прячу их от тебя по всему городу, в первой написано, где искать вторую, а в ней – где спрятана третья… и так, пока ты не найдешь их все.

… и я поведу тебя за собой…



Первый раз я видела Петербург через чугунную решетку больницы. Он не был для меня городом мечты, я не знала, как к нему относиться, потому что смотрела на него глазами Волчка из «Сказки Сказок» Норштейна, желая научиться вдыхать его воздух, удивляясь и наивно ожидая лучшего. Перед тем, как мы отправились в больницу, папа сводил меня в зоопарк и в казематы Петропавловской крепости. Как будто готовил к тому, что меня ждет в ближайший месяц. Не помню, как это получилось, но я заперла папу в карцере во время нашей экскурсии. Просто закрыла дверь, пока он осматривал помещение изнутри. Кажется, он почувствовал весь мой страх перед предстоящим одиночеством и пожалел меня. Но избежать этой чугунной решетки мне не удалось – ритм моего сердца внушал опасения докторам, и они взялись научить его биться правильно. В результате оно забилось в ритме города.

Там еще кроме решетки был куст сирени, который тоже смотрел, не отрываясь, на улицу. До торопящихся пешеходов можно было дотянуться рукой, через чугунные прутья легко пролезла бы худенькая девочка, но я знала, что не смогу переступить через невидимую черту, отделяющую больных людей от здоровых. Однако отойти от решетки, заставить себя не смотреть на улицу я не могла. Как не мог бы этого сделать куст сирени. За спиной у нас был прекрасный задумчивый парк, а в нем пруд с уточками и памятник какому-то декабристу. За что-то его тоже поместили на больничную территорию. Все это было таким питерским, таким величественно печальным, не то чтобы надменным, а скорее не умеющим выражать свою нежность, привыкшим к тому, что все видят его таким холодным и равнодушным. А там, куда я смотрела, была жизнь и движение. Все торопились, но без суеты, все не смотрели на меня, и я чувствовала, что они думают о делах. Иногда они смеялись, или переходили на прогулочный шаг (который никак не давался нам с папой, когда мы гуляли по больничному парку, двигаясь со скоростью света), но в основном, конечно, молчали и торопились. У них было очень много мыслей, которые не давали им остановиться…

Доктора сказали, что ничего не могут поделать с моим сердцем, поэтому оставляют его себе – для опытов. Так мое сердце осталось в Петербурге и иногда болело и звало меня к себе. Я думала, что когда приеду в этот город взрослым человеком, первым делом пойду искать ту больницу, а когда найду, увижу там себя: как я стою у ограды рядом с кустом сирени и с надеждой смотрю на пешеходов.



Первая записка лежит в здании Военно-медицинской академии на улице Боткинской, что за Финляндским вокзалом. В корпусе, где лечат больных сердцем. Если зайти внутрь, увидишь в фойе чучело крокодила. Записка спрятана в его пасти, только постарайся не привлекать внимания, там сидит злая медсестра (в фойе, а не в пасти, конечно).



Вот мы приехали в Санкт-Петербург, покинув Курган. Теперь нам предстоит здесь жить, видеть хорошие стороны обетованного города и плохие; не только праздничную жизнь, но и бытовую; каждодневную, а не ту, что открыта для туристов. Вот мы приехали в Санкт-Петербург, и мне стало страшно. Когда приезжаешь в гости и знаешь, что скоро уедешь, на многое не обращаешь внимания и почти все воспринимаешь проще и веселее. Когда намерен остаться, присматриваешься к окружающему требовательней.

Петербург показался мне холодным и равнодушным. Надменным. Величественным. Слишком большим для меня. Он не был против моего существования, ему было абсолютно все равно. Мне казалось, что он раздавит меня случайно своей величественностью. Раздавит и не заметит.

Синдром Евгения из петербургской поэмы «Медный всадник». Комплекс «маленького человека», «униженного и оскорбленного»… Как бы я не назвала это состояние, оно было похоже на болезнь. Чувство собственной ничтожности еще никогда так меня не отравляло.

В первый день мы носились по всему городу, как угорелые туристы. Успели посетить столько мест, сколько не перечислено ни в одном путеводителе. Ядерное солнце отражалось в Реке (той самой, которой здесь все подчинено), во всех каналах и младших речках. Солнце ослепляло. Ветер заставлял повышать голос, сбивал с толку. «Голова болит, голова болит… ветер волосы шевелит…». А вдруг он меня не полюбит? Хотя это даже не так страшно. А вдруг я его не полюблю?.. Как много людей интересных и необычных, обычных и неинтересных. Пойти посмотреть на Финский залив, пусть море совсем меня раздавит. Я заболею, и буду лежать в постели на самой северной окраине города, ничем не похожей на Питер, с температурой и слушать крики чаек. Город и Река будут сниться мне в бреду. А поиск работы отложится на неопределенный срок.

А потом я начну поправляться, и моя бледная тень добредет до метро, выйдет на станции «Приморская» и окажется на берегу моря.



Вторую записку я положила под большой камень на берегу Финского залива. Если выйдешь на «Приморской», надо идти прямо, не сворачивая, вдоль канала, перейти дорогу, обойти бетонный забор. Выйдешь на небольшую площадку. На камне, скорее всего, будет сидеть кто-то замерзший. Поехать тебе нужно обязательно к закату, он здесь очень красивый.



Финский залив в пасмурную и ветреную погоду. Когда подходишь к нему, тебе холодно и жалко себя. Что вот ты стоишь на берегу, такой одинокий, видишь только серые волны, на вид совершенно ледяные. Такие равнодушные, словно ты решил в них утопиться… И ветер еще насквозь тебя продувает, а горячий чай как будто есть только в далеком городе Кургане у бабушки. А ты стоишь на берегу, как ссыльный в ожидании следующего переезда в еще более чужое и холодное место. И даже если ты, все-таки, не шутя утопишься, то и это тебе не поможет. А потом чуть попозже, когда тебе надоест так думать и жалеть себя, ты уже подумаешь, наконец, что-то другое. Например, что твой любимый Иосиф Бродский (которого, кстати, тоже надо поблагодарить за то, что ты сюда приехал), видимо именно здесь стоял, когда подумал, что он «родился и вырос в балтийских болотах, возле цинковых волн…». А потом еще чуть позже признаешься себе, что ты так подумать при всем своем воображении не сможешь, потому как ты родился все-таки в других болотах. И если б вы оба (ты и Бродский) стояли тут, курили и разговаривали, то друг друга бы не поняли. Поэт плюнул бы на тебя, дурака, и ушел. Пообещай не писать здесь стихов, хорошо?



Ну, вот ты и проводил солнце в море. Не правда ли волны здесь совершенно цинковые? Но ты, я думаю, уже загрустил со мной и хочешь праздника… Следующую записку ищи на Невском, она спрятана за вывеской театра марионеток имени Деммини. Рядом с кафе «Жили-Были», напротив «Гостиного двора».



Если про Париж говорят, что это праздник, который всегда с тобой, то в Петербурге праздник никогда не смолкает на Невском проспекте. Днем и ночью по нему носятся толпы иностранцев и местных жителей, там никогда не утихает шум и не прекращается веселая и надоедающая суета. Почти как и на всех центральных улицах всех нормальных столиц. Но идя по Невскому, чувствуешь себя помимо своей воли вовлеченным в какой-то процесс или литературное произведение. Контрасты, странные люди и встречи, шизофреническая атмосфера, карнавал после конца света. Движение подхватывает тебя и несет, а сам ты забываешь, куда шел и зачем.

День. Вот бабушки продают вязаные шапочки, и когда я прохожу мимо, делают вид, что спотыкаются и падают, бросая шапочки мне в руки. Безногий нищий греется на солнышке и теребит ухо своего кота, сердобольная женщина бросает ему мелочь, которую он гневно отшвыривает от себя. Женщина, испуганно оглядываясь, отходит. Человек-реклама заглядывает мне в глаза и сует в руки бумажку, интимно шепчет: «Специально для вас…». Борис Борисович Гребенщиков выходит из своего джипа и приветливо улыбаясь, разговаривает по мобильному телефону. А в это время его снимает издали молодой фотограф, стараясь оставаться незамеченным. Девушка на роликовых коньках выдувает мыльные пузыри, не меняя серьезного и равнодушного выражения на лице. Из кофейни доносится аппетитный запах корицы и ванили… И так далее и тому подобное до тех пор, пока не наступит ночь.

Ночь. Движение и суета не прекращаются, но становятся еще праздничнее из-за горящих фонарей. Людей и машин меньше, воздух прохладнее, ветер грозит простудой. Музыканты играют на волынках, барабане и флейте. Иностранцы восторженно тычут пальцами в Казанский собор. У входа в метро стоят грустные лошади. Молодой фотограф, снимавший Гребенщикова, теперь ловит в кадр нищего в рваной телогрейке, истово молящегося посреди тротуара. Встревоженный финн по-английски просит фотографа перестать снимать и помочь нищему… Из красного лимузина выходят смеющиеся люди и швейцар открывает им дверь в ресторан. Бойкая женщина в переходе уговаривает моих спутников купить мне букет цветов. И так далее и тому подобное до тех пор, пока не наступит день.

Поскорей бы открылось метро, смертельно хочется спать.



На станции метро «Черная речка» стоит печальный памятник убитому поэту, лампы тут похожи на свечи. Мне почему-то никогда не надо на «Черную речку», но на этот раз я вышла из вагона именно здесь для того, чтобы спрятать записку номер четыре в складках пушкинского пальто.



Метро – особый мир, отражающий глубинную сущность города. Под землей все такое, какое оно есть. На земле еще может быть приукрашено, а под землей – нет.

Люди в метро. Наша Лена, которой всегда больше нравилась Москва, верно заметила, что по пассажирам метро можно судить о жителях города. Весь вопрос в том, какими ты увидишь пассажиров. Лена увидела подземных петербуржцев надменными, холодными, зацикленными на себе, в отличие от москвичей, которые лишены масок, и даже ругаясь, производят впечатление живых, нормальных людей, а не равнодушных статуй.

Парадоксально, но у меня впечатления от питерского и московского метро прямо противоположные. Москвичи в моем метро заносчивы, циничны и насмешливы. А вот питерцы, напротив, дружелюбны и демократичны. Просто мы с Леной видим то, что хотим. Как и все остальные. Вот что хочу видеть я. Хоть прямо сейчас.

Девушка рядом со мной пишет письмо и в поисках мыслей блуждает время от времени глазами по рекламе одежды с Ксенией Собчак. С другой стороны стоит художник, держащий планшет – то ли там шедевр, то ли просто чертеж. Две девушки смеются и громко разговаривают, полвагона читают книги и бесплатные газетенки. Человек с громким пронизывающим голосом рассказывает об уникальном своем товаре всего за десять рублей – шариках-ракетах. Потом надувает один – шарик с уморительным свистом летит над головами действующих лиц и врезается мне в голову. Все пытаются не смеяться, компания молодых людей бурно обсуждает происходящее. Продавец шаров, как ни в чем ни бывало надувает второй шарик, обращая ситуацию в спектакль абсурда. Никто уже не сдерживается, вагон хохочет, продавец шаров собирает улов и идет в другой вагон, двери закрываются.



Пятая записка отдалит тебя от центральной части города, тебе надо поехать до самой последней станции на второй ветке метро - «Проспект Просвещения». Записка находится между досками скамейки возле дома, в котором мы жили долгое время, (ты знаешь адрес). Этот район как две капли воды похож на микрорайон заозерный, но я хочу, чтоб ты понял, что и там – Питер со всеми его парадоксальными героями.



Проспект Просвещения у местных жителей кратко называется «Просвет», а иногда – «Чайна-таун», потому что здесь часто поселяются китайцы и вообще приезжие, вроде нас. Все-таки, коренные жители ревностно относятся к тому, что «своим» этот город считают не только те, кто в нем родился. Хотя мне порой кажется, что многие, знающие Питер с детства, не ценят то, что их окружает, не видят мистики своего города и потому удивляются, зачем мы, бросая свой дом, приезжаем сюда.

Спальный микрорайон, высокие дома, торговые центры современной архитектуры – громоздкие, несуразные, аляповатые, – как всего этого много в любом крупном городе нашей страны. И не сразу мы почувствовали здесь воздух того самого Санкт-Петербурга, в который так стремились.

Окна открыты нараспашку почти круглый год, ветер холодный, но окна все равно не закрываются. Просыпаемся от криков жалобных чаек. Сосед за стенкой кричит на кого-то: «Чтоб ты сдохла, тварь!! Сдохни! Сдохни!!!». Собака лает. В Питере, кстати, бесконечно много собак, и в холодные зимы о них даже заботятся власти, призывая сотрудников метро пускать их погреться на станциях.

Однажды возвращаясь с работы, мы столкнулись в лифте с колоритным человеком, хитро щурившим глаза под седыми бровями и державшим под мышкой большую бутыль с портвейном. «Похож я на Хемингуэя?» - спросил он у нас красивым баритоном. Мы потом узнали, что похожий на Хемингуэя бородатый сосед – местный поэт Андреич, и впоследствии не раз обнаруживали его перед подъездом за распитием спиртных напитков в компании пролетариев. Он читал нам свои стихи. Много раз – мы их выучили наизусть.

- Прр-ривет! –торжествует Андреич. - Хочешь, я сочиню про тебя экспромт под Омара Хайама? Слушай:

Черные волосы.

Глаза голубые.

Разве можно жить на свете

С такими голубыми глазами?!..

Нравится? А вот еще из раннего – про эпоху Горбачева:

Свинцовое небо.

Свинцовые тучи.

И свинские цены на гроб…

И так Андреич встречал нас почти каждый день. Читал стихи, обнимал и радовался, как ребенок. Иногда (чаще всего по утрам) у него бывало плохое настроение, и тогда, видя, как я иду в магазин с сумкой, он мог хмуро прокричать вслед:

Ддама!

Не виляйте

ззадом!

Но уже вечером рассказать моему мужу, указывая лукаво на меня глазами:

И когда погаснет солнце,

Пусть глаза любимой светят…



Встречаясь с такими персонажами, я теряю нить реальности и ощущаю себя героем французского фильма про трогательные и гениальные мелочи, окружающие нас на каждом шагу. Эта атмосфера творчества, которой все здесь пронизано. Вот женщина поет песни в метро, раскачиваясь в такт каким-то своим мыслям, студенты-скрипачи, обычно игравшие на нашей станции по одному, познакомились и теперь от каменных сводов отражаются плачущие звуки двух скрипок – трогательный дуэт. Вот возле книжного супермаркета спит на асфальте грязный мужчина, а возле него стоит игрушечный жирафик, подставленный каким-то шутником. Но, несмотря на все чудеса Просвета, мы спускаемся в метро и едем в центр. Может быть, мы не мыслим себе Питера без большого количества рек и каналов?



«Дворы-колодцы» - такой распространенный образ, связанный с Питером. Идешь по улице и чувствуешь искушение заходить в арки, ведущие в каждый такой двор, думаешь, что там тебя ждет Страна Чудес. Я приглашаю тебя во дворик на Пушкинской, 10 – это знаменитое место, там где-то живет Коля Васин, мечтающий построить «Храм Любви», там я спрятала шестую записку. Ищи ее за вывеской «Улица Джона Леннона».



Говорят, туристы-европейцы, приезжающие в Петербург, обязательно включают в культурную программу маршрут Родиона Раскольникова, которым он шел от своей комнатки до дома старушки-проценщицы. Многие туристы вообще любят Достоевского и понимают для себя Питер через призму его романов. Они заходят в мрачноватые дворы-колодцы, как в музеи. И дворы не обманывают их ожиданий, ярко иллюстрируя пресловутый «Петербург Достоевского»: параноидальная атмосфера замкнутого пространства, удушливый запах, стены, лишенные окон, маленький клочок неба, чугунные черные решетки.

Не секрет, что иные прохожие используют закрытые пространства таких дворов в качестве уборной. И не только теперь. Однажды Федор Михайлович Достоевский, царствие ему небесное, возвращаясь из гостей, ощутил потребность завернуть в маленький дворик по пути. Во дворике стоял большой камень, приглянувшийся писателю. Настолько приглянувшийся, что потом в романе «Преступление и наказание» Раскольников спрятал под этим камнем драгоценности, украденные у старушки-проценщицы. Теперь в историческом дворе на стенах есть рисуночки, отражающие сей факт.

Так что никакие они не страшные – дворы-колодцы. Хотя…

Если ты не турист, да при этом погода на улице мерзкая и холодная, а у тебя проблемы или очередная депрессия, то в таких двориках ты сойдешь с ума. Захочешь неба и солнца. Догадаешься поехать в Царское Село – ты спасен. Напиши на руке, чтобы не забыть, что в мире бывает хорошо и спокойно.



Седьмая записка в городе Пушкине. Если не купишь билет на электричку, не беда – штраф всего десять рублей. Станция называется «Детское Село» - ты потом поймешь, почему. В Екатерининском парке есть ручей – в нем живая вода, спасающая от любого сплина, дающая способность писать стихи. Маленькая пещерка, построенная у его начала, хранит мою записку – сверху справа под кустиком травы.



Мы не поехали в Павловск, где осенью полгорода собирает желто-красные кленовые листья, мы не поехали в Петродворец, где фонтаны, дворцы и вид на Финский залив. Мы поехали в Царское Село. Потому что Анна Ахматова. Потому что «отечество нам – Царское Село», а Пушкин – это наше все. Мы приехали и сразу изо всех сил влюбились в этот город.

Пушкин – это маленький город, лишенный всех недостатков маленьких городов. Гуляя по нему, только и думаешь, что здесь надо заводить детей, потому что тут им будет хорошо по-настоящему. И мы, наверное, не одни до этого додумались, если в парке встретили трех беременных женщин и семь мам с колясками всего за полчаса прогулки.

Мы как-то друг друга сразу поняли, может благодаря тишине и спокойствию, в которых оказались. В этом городе все было таким маленьким и в то же время значимым. Мы боялись произносить вслух имена тех, кто до нас прогуливался по этим дорожкам. Мы чувствовали себя дома. И не просто дома – а в детстве. То есть не в том месте, где был наш дома, а в том ВРЕМЕНИ. И потому одновременно и восторженно подумали, что переедем сюда жить чем скорее, тем лучше. Не беда, что каждое утро нам придется брести на вокзал и в электричке добираться до работы.

Мы не переселились в Пушкин, а только приезжаем сюда в выходные, чтобы поиграть в индейцев, в рыцарей и в робин гудов среди сказочных деревьев, развалин, мостиков и статуй.



Восьмая записка лежит в самом моем любимом месте Санкт-Петербурга – в «Новой Голландии» - загадочном острове, на который мне не удалось проникнуть. Совершенно неясно, что там делается внутри, что берегут от взглядов собака и охранник. Я обошла остров вокруг, жадно вглядываясь в его стены, старые ворота, в которые можно проникнуть только по воде. Слушая крики неопознанных птиц.

Стоя напротив ворот, поищи записку в ограде на берегу Мойки.



Я доверяю жителям Петербурга. Даже бешеные болельщики «Зенита», вопящие кричалки, поднимаясь на эскалаторе, достаточно миролюбиво относятся к людям (если речь не идет об их врагах – болельщиках «Спартака» в день игры). А компания подвыпивших молодых людей в спортивных костюмах ночью не будет бить моего длинноволосого спутника, к чему я привыкла в Кургане, а просто спросит, как пройти вк стадиону. Да еще потом поблагодарят за ответ.

Однажды ночью мы шатались по городу и ждали, когда сведут мосты. Предрассветный холод становился жестче. И мы бессознательно потянулись к вечному огню, оказавшись на Марсовом поле. Вокруг огня уже собралось немало народу. Кто на велосипедах, кто просто так. Совершенно разные и незнакомые друг другу люди. По-разному одетые, о разном говорившие. Стояли так дружно и задумчиво смотрели на огонь. Когда мы подошли, какие-то ребята протянули нам кусочек шоколадки и початую бутылку коньяка. Иногда люди у огня встречались взглядами, тихо смеялись. Это было так хорошо и уютно стоять со случайными людьми у огня. Казалось, что все думают об одном и том же и понимают все без слов. Так было до тех пор, пока кто-то умный вдруг не начал иронизировать на тему того, что вот какую силу имеет огонь. И пусть у человека в голове опилки, и он злой и недалекий, все равно рядом с огнем он кажется мудрым и начинает думать о вечном. Даже если ему это не свойственно… Да-а… Вот в этом он весь – Питер. Сначала поражает человека мудростью и величием, а потом сам же себя принижает высмеиванием окружающих. Мы постояли еще немного и ушли. Молчание – золото.



Вот она записка номер восемь, игра близится к завершению. Ты будешь смеяться, но девятая и последняя ждет тебя в Кургане. Прямо в редакции «Cher Ami», под изящной статуэткой японки, которую нам подарили на первый день рождения журнала. Так что встретимся в Кургане.



Если честно, в той последней записке ничего не написано. Потому что с тех пор, как я ушла из журнала год назад, я разучилась писать… Вот и все. В девятой записке завернуто мое сердце. Видно придется оставить его в Кургане. И вернуться в Петербург без него, я ведь не привыкла жить в одном городе со своим сердцем, без трагедий ни шагу не могу ступить. Не забывайте поливать его, пожалуйста. До свидания. Я буду скучать.

Надежда Романова